Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

– Если все участники процесса в сборе, предлагаю прокурору зачитать обвинительно-просительный, – судья в духе других судей.

Господь на ноги и, сверяясь с в жёлтом коленкоре, более по памяти, облекает, что и так всем.

– 29 августа 1837-го, через два после вступления на трон Виктории и за неделю до торжественной закладки в Москве храма Христа, К. совершил, выбросившись из окна своей, в шестом пятиэтажного музея осязаемых декламаций. Следствием никаких физических факторов не. Заключение – самоубийство.

– Что лаконично, – отвлекается от наколенников из чёртовой кожи, когда прокурор замолкает. – Господин К., признаёте ли вы умеренность приведённых доводов и возмутительность обвинения?

– Да, – глухо обвиняемый.

– То есть ваши действия это именно самоубийство, не убийство, я имею в виду.

– Протестую, – в юридическую щель Сатана. – Если закону известны прецеденты как доведение до самоубийства, если на сей счёт статьи в кодексах, то не верно ли было бы обвинять в содеянном нашего двужильного прокурора-бездельника, сажать его в эту клетку под бамбуковым током, а обвиняемого облыжно-безпрезумпционно отправлять прямиком туда, куда и положено отправляться принявшим мученическую, в сад смертной скуки со слоняющимися во все стороны сущностями без сущности того же сказанного прокурора?

– Господин адвокат-демагог, я отклоняю ваш протест и прошу впредь не влезать в мои беседы с обвиняемым или ещё с кем-либо. Вплоть до удаления из зала.

Отвечает издевательским поклоном, обещающим поквитаться вечером у котла, но умолкает.

– Итак, – судья, обращаясь к подсудимому, – я жду ответа на последний свой вопрос вопросов.

– Да, это не было убийством, – тихо, чтоб не выдать лишнего.

– В таком случае прошу вас изложить мотивы, побудившие к сему противному человечеству.

– Протестую, – влезает. – Отчего самоубийство вдруг сделалось противным человечеству? Кто это сказал, в каком законе это отмечено?

– В законе Божьем, – прокурор.

– Это не закон. Мы, как я полагал, в суде, вершим правосудие, и опираться нам следует исключительно на принятые и утверждённые законодательные акты и туманные постановления всякого рода пленумов, а не на небылицы последователей каких-то там мимолётных земных культов, к именованию которых всё больше и больше людей добавляет «псевдо». Я бы, будь моя воля, вообще говорил бы «квази».

– Как? – не находится от возмущения. – Мимолётных культов? Псевдо? Квази? Да я своими руками создал всё человечество.

– А я создал боевых черепах и они хоть молчаливы. Но теперь мы что же, должны внимать одному моему самодурству за другим? Нет, это, простите, узурпаторство. Мы в суде, а в суде главное закон. Закона, что самоубийство противно человечеству, нет, на это я и посмел указать господину судье, это человечество здесь и представляющего.

– Не будем вдаваться в теологические, – примирительно-процедурно судья. – Возвратимся к мотивам обвиняемого. Говорите, прошу вас.

– Позвольте мне, как представителю этого несчастного и его защитника здесь, это за него, – снова Сатана.

– Ну, если обвиняемый не против и сторона обвинения не имеет возражений, – пожимает плечами, оборачиваясь на Господа.

Досадливо дёргает уголком рта, расценивается как согласие.

– Мой подзащитный, как и большинство так называемых возлюбленных детей нашего любезного, человек глубоко несчастный, – вставая с места, Сатана. – А виноват во всём этот безответственный создатель-иномировой варвар, его и судите, его и судите, его и судите. К. родился в богатой традициями и бедной средствами семье, рано потерял отца в давке за деревянными кружками, всё заработанное тратил на ипподроме, а после ещё и до беспамятства влюбился в одну шлюшку-компатриотку вице-знатных кровей, наихудшего пошиба кокотку, скажу я вам, и транжиру финсредств, скажу я вам, для которой важны одни лишь золотые оборки на всём, чего достигает глаз и обвешенность ламбрикенами.

Подсудимый вскидывается, но тут же потухает и опускает голову.

– И вот, после сердечного признания-отчуждения имущества, он оплёван как бетельная урна, унижен как директор магической школы, привлечённый к административной ответственности и осмеян как институт мировых судей. Идёт домой и выбрасывается из окна. И как после этого судить лепёшку?

Сатана умолкает, слово передаётся стороне обвинения.

– Всякому человеку, какой бы лепёшкой он ни был, ниспосылается страданий и тягот ровно столько, сколько он сможет унести в карманах и подоле, не больше и не меньше, разве что есть ещё нагрудный или не стыдно показать филеи. Я, значит, делал, а они, значит, убивают, да если бы после смерти можно было привлечь к ответственности, я бы во всех апокрифах… Впрочем ладно, про апокрифы не станем, не то со мной сделается удар. Спрыгнул с большего, чем можешь соответствовать, не доказал, что не было рокового пинка, сто лет в аду, тысяча лет в раю, по-моему, идеально.

– А вот это, если и прерогатива, то суда как суда, а уж никак не надзора да ещё и столь слепошарого.

Судья молотком по столу.

– Требую тишины как в выставочной могиле тамплиера. Вы закончили нести свои ахинеи?

– Да, – прокурор присаживается.

– Ещё не все обвинительные вши изъяты, но да, – бормочет Сатана, отъехав с кафедрой

– Суд удаляется в совещательную комнату для вынесения что взбредёт.

Кто-то сегодня в ватерклозет, скажем, Иоганн Мария Фарина. Доктор Гото Конзан из Эдо, Пётр I из Ингерманландии, но часто о ней вспоминал, из аббатства Пор-Рояль все монахи, в аббатство д’Эленберг главный лгун Мулюза, Сергий Заболоцкий, Кандагар от Сефевидской империи, шведская армия к Днепру, горд Бийск из безвестности, Копенгагенский союзный договор от понимания, король Август II от первичности, из чрева своих матерей удалились (в хронологическом) Алексей Разумовский, в будущем граф, Виго Солькурский, в будущем никто, Иоганн Гмелин, в будущем путешественник, монах Пересвет, в будущем монах, Жюльен де Ламетри, в будущем врач и философ, Елизавета Романова, в будущем императрица, из жизни удалились (не в) Григорий Огинский, в прошлом гетман, Иустин Базилевич, в прошлом епископ, Мейндерт Хоббема, в прошлом значительный голландского пейзажа, Токугава Цунаёси, в прошлом феодальный правитель, Тимофей Ртищев, в прошлом сотник и полковой воевода, Руфия Вуковар, в прошлом мать и дочь. На последней придётся подробнее, кому понравится лбом о стол посредством бороды. Как раз в ватерклозетный промежуток Фарины. Постановка-термоцепция в лаборатории, в химической начала XVIII-го престиж от размера генеральной колбы, Гермес Трисмегист в доказательство, применимо и в XIII-м до нашей, чьей нашей, новое общество, а Теофраст Бомбаст расхохотался, за окном бесновался Кёльн. Карл Маркс мог бы в присущей ему очаровательной рассказать как это бывает. Собор торчит, рыбный рынок воняет, церковь святой Урсулы прячет место преступления, руины преториума мечтают о возрождении. Руфия печальна снаружи, весела внутри. Некоторое назад они с Фариной опрыскали в мир нечто. Что-то на утро в Италии после дождя, бергамот, пыльцу на ботинках римлянина, лунный свет, падающий внутрь скалы, цедрат, след от рыбьего косяка, цветы восточной Гренландии, сгоревшую шерсть голодного оборотня и апельсины, через море в бочке севастопольского ясеня. В смысле какая вода? В каком узле смастрячил, такая и вода, хотят вдыхать боги. Бадб и Минерва в голове очереди. Было что-то ещё, в рассмотрение побуждения. Руфия строевым-напоследок длинного стола с ретортами, лучше не браться за прожектор-перечисление. Представление что в большинстве близко к инъекции разложения. Красная пугает, синяя отвращает, выбрала прозрачную. Могла как выпаренная вода, так сцеженный аспида-наёмного убийцы. Кислота в фаворе у самых окольносмотрящих парфюмеров. Надо ли изломы корч Руфии, когда?

Надо ли говорить, выпей вот, один хронический реципиент другому. С третьего раза сумел настолько, фляга в руках, послушно добрый, монах Тук, глоток. Трещали на пороге маленького дома-будки с апартаментами, на окраине захудалой бамбуковой. Ну теперь говори, на что ты там жаловался в прошлый раз. Дважды не пришлось. Пастухи много сидят думают судят ревности Господь край плаща всех женщин детей обездоленных милости твоей пастухи ревность. Бараны бараны лучше шерсть лён много мало. Зависть лжёт грешно плащом. Когда оратор совсем на околесицу второй тыкал в солнечное, пытался разместиться пальцами в полости, призвать к порядку за язык. Выпивал и на время трудности с ворочаньем. Нехорошо жадность гнёт ревность ревность всех всем разное зависть стада шерсть. Причины любви злость покаяние небесный рассудит решают пастухи много бесполезно. Слово долго надоело. Один уходит смотрит поднимается кривится ревнует уходит. Так все. Остался одинокий мудр без ревности. Народ пастухи мудрее одному. Замолкает, слушатель взбораживает смысл. Если между пастухами завелась зависть, соображал он, то это не зависть, а ревность. Ревновали к Господу, соображал он, потому что одним слал приплоды и сбор шерсти, другим стаи озабоченных волков и мор среди паршивых. Сперва, собравшись, по обычаю безнадёжно к Всевышнему, просили смилостивиться и укрыть краем своего плаща всех обездоленных, слабых женщин и детей и не забыть их сирых падчериц. Потом, как видно, не добившись ничего кроме удара молнии в макушку самого высокого, стали судить ревность. У каждого сыскивались причины ревновать, соображал он. Слово взял старейший пастух и долго говорил и про мозоли свои, и про невнимание Господа, которому нечего возмущаться и желать, чтоб о нём говорили, что он проявляет внимание, когда он его не проявляет и про надобность разрешить между всеми пастухами эту запутанную одноактность и неповторимость возникновения множества событий. Но так затянулась, один из пастухов взревновал, поднялся и, не оглядываясь, покинул общее. Следом, как он соображал, и остальные. Оратор в одиночестве, это к лучшему. Суть сей капиталистической сводилась, пастухи следующая ступень развития. Homo pastor. Взгляд на мир через овцебазу принципиально другим, каждый в отдельности глупец, в целокупности мудр, пастухи прибредшие в точку глупеют, одиночками в подкорке излучается неизбывная и высшая, работу мозга на 34 процента. Обоюдоострые не редко, непременно на краю рощи, некоторым образом воздействовала на степень развязности языка.